[AVA]http://static.diary.ru/userdir/1/4/1/9/1419342/82466244.jpg[/AVA]Лишь одна вещь помимо наслаждения способна довести человеческое сознание до исступления. И эта вещь – боль. Заключенный в объятьях агонии, человек оказывается словно во власти дурманящих трав, и в этот миг физическое страдание безраздельно подчиняет себе все существо, безумие овладевает разумом без остатка. Переживая жестокую муку, человек сделает не только все, что от него потребует палач, но даже то, что, как ему кажется, способно доставить истязателю наслаждение. В этих краях испокон веков лилась кровь, струилась густой темно-красной рекой, снова и снова пятнала жертвенные камни, запекаясь твердой коркой на солнце, трескалась и осыпалась, поднимаясь в воздухе незримой взвесью органических останков. Кровь занимала центральное место в культурах этих земель, и было бы мелочным лукавством попытаться сей факт отрицать. Тескатлипока не отрицал – божественные кровожадные запросы сполна удовлетворялись благочестивой паствой. Империя ширилась, величие росло, и боги, следовало признать, не слишком ограничивали себя в желаниях. Жертвы приносились стабильно с завидной регулярностью, благоговением и самоотдачей, и никто не забывал о заурядном благоразумии, ежели, конечно, о таковом вообще уместно было вести речь, когда дело касалось ритуальных убийств. Немного здравого смысла, осмотрительности, не помешает и рассудительность. Ведь, как бы ни была голодна тлетворная божественная душонка, чувство насыщения приходит с определенной дозой, когда уже все, что потребляется сверх меры, более не приносит ожидаемого эффекта, но просто уничтожается бессмысленного азарта ради. Главное – это получение удовольствий в разумных пределах.
К слову, у самого Тескатлипоки с понятием разумности и способностью адекватно оценивать эти самые пределы не раз наблюдались очевидные проблемы: боженька самозабвенно и старательно изводил несчастный мирок, беспрестанно глумился над собственной родней, а от преданной паствы требовал совершенно изуверской и излишне вычурной театрализации в отправлении священного культа во славу себя, любимого. И все было бы ничего: Тошкатль, несмотря на всю свою кичливую абсурдность, стал для набожных ацтеков ежегодной и поистине желанной вакханалией невиданных масштабов, но и в другие дни Тескатлипока регулярно получал причитающийся ему лимит жертв. Система была давно отлажена и исправно функционировала. Ничто, казалось бы, не предвещало беды. Ровно до того момента, как ацтекский владыка стихий не увидал на пороге своего храма божественных сородичей, до глубины своей чуткой фиялковой души возмущенных недостойным поведением бесноватого собрата, которое выражалось в попрании принципов морали и допустимости, злоупотреблении божественностью и еще десятком не менее курьезных эпитетов, гневно брошенных праведно негодующей родней в адрес затейливого божка с крайне неординарным образом мышления и порядком подмоченной репутацией. За яростной тирадой по традиции последовало демонстративное презрение, и было бы лукавством сказать, будто бога ночи подобный поворот событий сильно расстроил. Тем не менее, дабы лично засвидетельствовать факт собственного же злоупотребления, о котором он ни сном, ни духом, Тескатлипока явился на закате в образе ягуара в отравленный скорбью город. Шальтелолько будто вымер, застыв в каком-то кататоническом безумии. Жертвенный камень на вершине теокалли бога стихий, окруженный ошметками обожженных полуденным солнцем сморщенных детских сердец, все еще блестел от недавно пролитой крови. «Зачем?» – растерянно-недоумевающе прозвучал в голове бога его собственный внутренний голос. Тескатлипока никогда не претендовал на кровь ацтекских детей – ему вполне хватало плененных воинов, но эти люди верили, что исполняли волю своего владыки, внезапно усомнившегося в их преданности. И в какой-то момент разрозненные домыслы в сознании бога-ягуара оформились в одну четкую мысль, а вслед за нею перед глазами ясно предстала невыразимая по своей нелепости картина. Путем нехитрых умозаключений Тескатлипока разгадал, кто ответственен за спровоцированную в его городе дикую псевдоритуальную резню.
С наступлением ночи ацтек неудержимым вихрем мчался сквозь шуршащие в вязкой темноте джунгли, раскинувшиеся к востоку от родных краев. Здесь простирались земли майя, некогда великой цивилизации, а ныне разрозненных горсток гниющих изнутри и доживающих свое племен. Но и у этих неудачников были свои божества, и сейчас аура одного из них ощущалась слишком отчетливо.
Над кронами деревьев, освещаемые тусклым серебристым светом Луны, возвышались массивные каменные навершия заброшенных майяских храмов Тикаля. Ацтек, вновь принявший к тому времени свое истинное обличье, криво усмехнулся, с каждым новым шагом все острее чувствуя чужое божественное присутствие. Майяский божок, от скуки вздумавший промышлять второсортной театральщиной, окопался в давно покинутых своим народом руинах, и осознание сего факта отчего-то наполняло черную ацтекскую душонку злорадным ликованием. Тескатлипока не стал утруждать себя утомительным подъемом по ступеням храма – просто возник в узком проеме, щурясь от рыжих всполохов костра и с немалым удивлением наблюдая чудатковатую картину: потрепанного временем боженьку в окружении запеченных детских сердец – эдакий эстетствующий гурман-каннибал.
– Не подавись ненароком, – с усмешкой произнес ацтек, – а то бездарно похеришь весь произведенный эффект.
Тескатлипока мельком осмотрелся, подмечая изъеденный временем и обильно поросшие мхом каменные своды.
– Бедненько у тебя здесь и не очень чистенько.
