Солнце медленно сползало по небосводу, постепенно переводя краски окружающей действительности из аляповатого пестроцветья в насыщенный красно-рыжий цветовой спектр. Длинные расплывчатые тени чернильными кляксами косо ложились на Дорогу Мертвых, сливались друг с другом, равномерно заполняя широкую площадь у подножия пирамиды мутной чернотой. Группы туристов, точно назойливые своры навозных мух, вились вокруг древних реликвий: карабкались, заходясь одышкой после каждого шага, по изувеченным временем ступеням пирамиды; пихали пальцы и головы в разверстые пасти каменных изваяний Пернатого змея; влачились по Дороге Мертвых, словно намотавшиеся на винт лодочного мотора сопливые водоросли. И ничего не менялось с течением веков: смертные точно так же восхищенно пялились на затмение, точно так же безыдейно слепли, точно так же, повинуясь спонтанному иррациональному порыву, запальчиво молились богам, хотя бы и разумели себя детьми цивилизации, высоких технологий и прочего надуманного фуфла, не имевшего ничего общего с истинной животной и откровенно стадной природой человеческой натуры. Что же до богов, оные нынче не заставили себя долго ждать – появились из ниоткуда, аккурат на сколотой временем и катаклизмами, обветренной за века пологой вершине пирамиды Луны, прямо посреди забытой жертвенной площадки во славу великой водной богини.
Взмыленные, чертыхающиеся людишки с блестящими потными лицами, с камерами наперевес, преодолевавшие на последнем издыхании финальную ступень древнего храма, вымученно осматривались по сторонам, обводя окрестности осоловевшим взором, на мгновение упирались взглядом в чернеющий в закатных лучах массив Сьерро-Гордо и, кое-как отдышавшись, прилаживали трясущимися от нежданного физического напряжения ручонками камеры к глазу в вялой попытке запечатлеть Город богов с высоты птичьего полета. Словом, никому решительно не было дела до троицы языческих божеств, отъявившихся посреди пирамиды с одной единственной целью – напомнить смертным, но, прежде всего, отдельно взятым представителям себе подобных, что выверенные веками традиции не следует забывать ради превращения священного города в цветастый базар.
И все же, если говорить начистоту, на функциональное применение древнего обиталища богов в данный момент Тескатлипоке было основательно положить, как, впрочем, и на то прочно закрепившееся в сознании ацтекского бога убеждение, что гадить ацтекам вправе единственно он сам, тогда как всех остальных, покусившихся на благополучие «солнечного народа», ждет неминуемое возмездие, ибо бог ночи в подобных ситуациях всякий раз внезапно вспоминал об одной из своих далеко не самых раскрученных ипостасей отправителя божьего правосудия и принимался оное отправлять с завидным энтузиазмом и редкой изобретательностью.
– Только дернись, сука, – почти ласково проговорил Тескатлипока уже порядком подрастерявшему былую самоуверенность скандинаву, – сдохнешь, как паршивая скотина.
Черное обсидиановое лезвие ритуального ножа недвусмысленно уткнулось богу-кузнецу между лопаток. Бежать Веланду было некуда, да и не представлялось более такой возможности – тягаться с двумя озлобленными боженьками и надеяться при этом на чудесное поражение последних казалось бреднями воспаленного мозга, россказнями в хлам укуренных психически-нездоровых жрецов.
– А ведь ты, паскудное отмороженное отродье, гребаный бог, – все так же с улыбкой продолжил Тескатлипока нашептывать мотивирующие увещевания Веланду на ухо, – поэтому упокоишься помпезно и с размахом, подобно ебучему богу. Хоть раз принесешь пользу миру – воздашь своей требухой почести моим трепетным сородичам.
Ацтек на мгновение отвлекся, переводя внимание со своей жертвы на праздно бродящую по пирамиде толпу туристов. Смертные крошечными разноцветными точками лениво ползали по ступенчатым стенам Лунного храма, фланировали в закатном свете уходящего дня по площади у подножия пирамиды водной владычицы. Титлакауан злорадно ухмыльнулся собственным мыслям. Смотри же, Чальчиутликуэ, смердящая рыбой нервическая потаскуха, смотри и наслаждайся моментом, когда твое покинутое святилище вновь окропится живительной кровью. На этот раз в расход пойдут не ацтекские отпрыски, но подлинная блядская северная экзотика.
– Смелее, тварь, – бог ночи подтолкнул Веланда к бесформенному каменному нагромождению, в котором с трудом угадывались очертания ритуального жертвенного камня, – тебе выпала редчайшая честь воочию узреть, как пристало умирать истинным богам.

Туристов, шуганутых отравляющей энергией хаоса, вмиг сдуло с вершины пирамиды. Правда, недалеко – до второго верхнего каменного венца, замыкающего собой каскад широких четко выделенных ступеней, ровно настолько, чтобы геометрический уклон, помноженный на масштабы сооружения, не заступал обзор на картину воздаяния почестей изголодавшимся по свежей крови богам. Двинувшихся было ниже людишек Тескатлипока намеренно пригвоздил к месту коротким посылом в толпу собственной божественной силы – совсем ни к чему сейчас были превентивные меры особо бдительных смертных, надумавших тотчас же кинуться вызывать полицию, прессу, бригаду скорой помощи и черт знает, каких еще бесполезных бездельников, херящих на своем пути всякое веселье.
Дабы не мешать бесхитростным манипуляциям египтянина, ацтек отступил на шаг, терпеливо выжидая, когда приведенная на заклание божья тушка займет предназначенное ей почетное место. Гримасы злобы на лице Веланда, не выдерживая напора чужеродной губительной силы, смешно сменялись недоумением с отчетливой примесью ужаса и боли. Глядя на эти удивительные метаморфозы недавнего своего бедового союзника, Тескатлипока не смог сдержать злорадной ухмылки: он слишком хорошо помнил, как воздействует хаос. Жаль, скандинавскому ублюдку досталось на порядок меньше, нежели в свое время самому ацтеку. Впрочем, Веланду нынче была уготована куда более занимательная кончина.
Задавленный бессильным ужасом северный божок во все глаза таращился на своих мучителей, то ли все еще наивно пытаясь заверить себя в нереальности происходящего, то ли надеясь на внезапный проблеск милосердия в мозгах двух очень злых и невероятно расстроенных боженек. Оба варианта не выдерживали нешутливого энтузиазма в лице парочки задетых за живое божков и с грохотом незримого камнепада рушились под ноги недальновидному скандинавскому кузнецу. На что надеялась отмороженная паскуда, запечатавшая в злосчастном артефакте силу, что была призвана запереть неугодных божеств в чужом стылом мирке? Очень, блядь, изобретательно. Изъебнулся гаденыш с чувством. Однако следовало признать, что покинуть чужую обитель без посторонней помощи богам помог случай – блядское затмение, которому за один лишь счастливый билет в милое сердцу привычное болотце можно было простить весь тот душераздирающий пиздец, пролившийся на божьи головушки ушатом гнилых помоев за какие-то ничтожные семь минут.
Бог ночи медленно наклонился над затравленным скандинавом, проводя черным острием ритуального ножа линию по бледной коже – от грудины до основания шеи. Он не торопился проливать жертвенную кровь – священный ритуал и без того безбожно херился под влиянием внешних факторов, существенно форсировавших события. Обсидиановый клинок уткнулся Веланду точно под нижнюю челюсть, вынуждая божка запрокинуть голову еще сильнее. Божественная воля Сета прочно удерживала северного выродка безвольно распростертым на камне, что всецело решало проблему пресловутой добровольности, продиктованной верой.
– Хуевый из тебя выдался экскурсовод… Из рук вон хуевый, – доверительно сообщил скандинаву Тескатлипока, все так же удерживая нож у его шеи и внимательно глядя в расширившиеся от ужаса зрачки кузнеца. – Мне не понравилось: так себе местечко, и никакой культурно-развлекательной программы. Одно дерьмо – я сутки потом башку отмывал от липкого черного говна. Хуйня, а не мир, – с досадой резюмировал ацтек, резко усилив нажим ножа, не причиняя, впрочем, пока серьезного вреда жертве, но вызывая у последней сдавленный стон. На мгновение бог ночи отвел взгляд от перекошенной физиономии Веланда, с жестокой ухмылкой обводя взором застывшую в немом оцепенении толпу смертных – Тескатлипоке не было до них дела. Массовка в данном случае не имела принципиального значения, скорее лишь призвана была придать всему предприятию положенный размах.
Обсидиановое лезвие, ловя одинокие лучи заходящего солнца, плавно заскользило в обратном направлении, предвосхищая траекторию движения, призванную подвести черту под затянувшимися божественными разборками. Сверкнувший на одно неуловимо короткое мгновение в воздухе блестящий клинок резко опустился, вонзаясь точно под ребра распростертой на камне жертвы. Тело скандинава дернулось в судороге рефлекторного сокращения мышц, а чернота зрачков полностью залила светлую радужку.
– Считай это моим извинением, пресноводная шалава, – прошептал Тескатлипока в пустоту, одновременно выверенным движением проворачивая ритуальный клинок в теле агонизирующей жертвы. Ровная, набрякшая от свежей крови рана полумесяцем разошлась на бледной коже, кажется, не успевшего еще осознать фатальность случившегося Веланда. Медленно раздвигая края раны, безбоязненно пятная пальцы в крови, ацтек, не мигая глядел в глаза не в меру борзой, но закономерно отбегавшей свое северной мрази. Ловким движением Тескатлипока вырвал сочащееся кровью сердце из груди скандинава, поднимая трепещущий орган над головой все еще поразительно живой жертвы. Бог ночи каждым нервным окончанием ощущал дробную пульсацию чужой жизни, отныне зажатой в его руке. Выдранное сердце упорно продолжало биться, не подпитываемое более кровью, но нещадно маравшее ею изумленную рожу своего недавнего носителя. Поддерживаемый одной лишь божественной волей в издевательски исправном состоянии орган упорно качал сухой горячий воздух Теотиуакана, по-прежнему оставаясь частью чужого изувеченного организма. Живое и остро чувствующее сознание Веланда отчаянно тянулось к содрогавшемуся рваными конвульсиями ошметку собственной плоти.
Жгучее ощущение трепыхавшейся в агонии жизни на ладони бога ночи настойчиво взывало к древней неудержимой звериной сущности Тепейоллотля. Запах крови, теплые вязкие ручейки, стекающие по руке затейливой сетью, пробуждали неконтролируемый первобытный инстинкт – и человеческое сознание, заглушенное необузданной животной жаждой, не выдержало, пав смертью храбрых. Окружающую действительность перед глазами ацтекского бога заволокло густой пеленой красно-черной жижи. Ни обезумевшая от увиденного, но не способная отвести взгляд толпа смертных овец; ни содрогающаяся в яростной агонии жертва – ничто более не имело значения для вырвавшегося на свободу зверя, движимого жаждой крови и теперь исступленно вонзавшего клыки в теплую все еще парадоксально живую плоть. Тепейоллотль закрыл глаза, отдаваясь целиком во власть невыразимого ощущения на языке последних жизненных спазмов, что коснулись рецепторов, обжигая глотку соленым кровавым потоком. Дикая сущность древнего божества пещер несла в себе лишь энергию разрушения, безжалостно отнимавшую всякую жизнь, что еще имела хоть какое-то основание таковой называться. Лишь когда истерзанный орган беззвучно замер в ладони бога стихий, Тескатлипока сжал пальцы, сминая в бесформенный кровавый клякиш остатки мертвой плоти, и швырнул то, что прежде было сердцем незадачливого скандинава, в толпу.