[AVA]http://static.diary.ru/userdir/1/4/1/9/1419342/82675698.png[/AVA]Распаренное в лучах палящего солнца сознание медленно плавилось, смешиваясь с горячим мексиканским воздухом и поднимаемой ветром пылью узких немощеных дорог. От земли исходил тонкий трепещущий дымок, и жирная птичья сволочь в виде разъевшихся чаек гнусаво орала над головой, разгоняя удушливую рыбную вонь частыми взмахами крыльев. Вся эта разномастная шевелящаяся дрянь назойливо вибрировала в пространстве подвижным осязаемым маревом – казалось, Мескальтитан медленно задыхался во влажной духоте. Шумное торжество дробным ритмом отдавалось в висках: долбило отбойными молотками, кроша в труху остатки робко претендующих на благоразумие мыслей и постыдное подобие душевного равновесия. Да и не было давно уже такового в помине. Какое к черту равновесие, когда гулкий стук собственного сердца, пульсировавшая в висках кровь и противный скрежет тяжелого дыхания заглушали, казалось бы, такой родной и привычный слуху незамысловатый ритм, коверкая простые и понятные звуки в отвратительную какофонию разнокалиберных шумов. Даже обдолбанное в хлам сознание отказывалось адекватно или хотя бы отстраненно воспринимать сочетание замотанных в пятнистые шкуры и хаотично облепленных разноцветными перьями человеческих фигур, отплясывающих под звонкий бой тепонцатли и прерываемый плаксивым испанским нытьем в честь парочки ублюдочных христианских бомжей. Мескальтитан – островное захолустье, убогое мексиканское болото, вечно смердящее рыбой, пестрящее драным тряпьем, растянутым на веревках поперек захудалых узеньких улочек. Креветочная клоака, говеная тихоокеанская дыра с кичливым названием и дешевой карнавальной показухой. И вовсе не сам городок, притаившийся крошечным островком какой-никакой цивилизации в гуще вечнозеленых мангровых зарослей, бесил бога ночи со страшной силой, но то навязшее на зубах мерзкое ощущение липкой заразы, коим была пропитана каждая улица, каждый дом, каждая никчемная двуногая паскуда, что под малейшим напором чужой культуры безропотно отреклась от своей.
Тескатлипока скривился от нескрываемого отвращения, провожая полным ненависти взглядом шебутное семейство «ягуаров»: «ягуар-папа», «ягуар-мама» и тройня визгливых «котят», спешащих в направлении галдящей впереди толпы. Ацтек с досады сплюнул на землю, грязно выругавшись вслед неутомимому семейству, но те, захваченные ложным воодушевлением, разумеется, не услышали ядовитого комментария в свой адрес, отпущенного каким-то мутным индейским хмырем. И никому из людей не было дела до простой истины, суть которой сводилась к тому, что шумевшее впереди театрализованное шествие с песнями, плясками под бой барабанов и в пернато-зверином облачении, будто бы призванном отдать дань позабытой культуре, на самом деле оскверняло названную культуру одним лишь фактом своего действа. Некогда великий народ, упавший на колени перед вшивой монотеистической мразью; народ, променявший свою историю на блядское житие святых нищебродов; народ – смердящая, бессловесная шваль, а не народ, –  задвинувший в самый вонючий зад своих исконных богов, что покровительствовали этой земле, что взрастили ее, вдохнув в нее подлинную жизнь. Отныне они, боги, были немногим лучше все той же человеческой мрази: вышвырнутые на задворки истории, хватавшие жалкие крохи прежней паствы, что для красного словца все еще могла помянуть в разговоре солнышко или поплакаться, испросив у неба дождя. Они были больше никому не нужны – бесславные и забытые, вычеркнутые из числа тех, кому стоило бы молиться. Зыбкие призраки былого величия – даром что бессмертны. Они все еще жили, но не благодаря верящим в них фанатикам, а тем немногим энтузиастам, что вовсе не из религиозных соображений, а скорее в силу своей природной въедливости, нездорового энтузиазма и персонального особо чуткого отношения к истории этого поганого социума все еще произносили их имена.
Будучи не в силах более выносить вид колышущегося пернатым одеянием людского моря, Тескатлипока направился в противоположную сторону – подальше от буйства толпы. Ацтек спустился к самой воде, скрывшись от назойливого шума людских голосов, выбивающих последние остатки самообладания ритмов тепонцатли и оголтелых чаек – почему-то здесь, внизу, их было совсем мало. От порошка противно саднило носоглотку; музыка вдалеке постепенно расслаивалась уже не на инструменты, а даже на отдельные кванты; изображение подернутой легкой рябью воды становилось зернистым, растрескиваясь на пиксели. Неосязаемая вязкая гниль – черная слизь, точно сырая нефть, маслянистой пленкой обволакивала сознание. В мозгу то и дело рождались выводы, которые казались богу важными, пока не приходило запоздалое понимание, что все это абсурд. Пока разум не абстрагировался от тела и не начал существовать автономно.
Галдящий вдалеке городок своим варварским празднеством убивал на корню всякую волю к жизни и вместе с тем пробуждал в душе застарелую злость – безумную и неудержимую, готовую вырваться наружу и выкосить своим буйством всю ту скверну, что расплодилась на некогда индейской земле, подобно инфекции на теле громадного и безнадежно умирающего животного. Кокаиновый кокон плотно опутывал божественное сознание, и то, в свою очередь, растворяясь в монотонном низкочастотном гуле, наотрез отказывалось внятно оценивать окружающую действительность, одновременно расщедриваясь на безумные по своей сути идеи. Сложно было сказать, в какой момент в заглюченном ацтекском мозгу возникла отдающая первостатейным идиотизмом мысль, но, не размениваясь на бесполезное благоразумие и отослав к чертям докучливый островной городишко, Тескатлипока отправился в иную почти такую же островную дыру, затерянную в глубине материка и южнее. Стоя на пороге нехитрого обиталища своего давнего врага, ацтекский бог ночи по-прежнему ни на мгновение не задумывался, что именно его сюда привело, и точно так же задавленному кокаиновым приходом рассудку было благополучно положить на то, в каком ключе пройдет встреча с майя. В действиях ацтека не прослеживалось даже смутного намека на логику, но самого бога стихий сей незатейливый факт отчего-то совсем не смущал.

[AVA]http://static.diary.ru/userdir/1/4/1/9/1419342/82675698.png[/AVA]– На землю майя… – глухим эхом отозвался ацтек, стоя в дверном проеме и глядя отстраненно куда-то сквозь хозяина квартиры. Таким же ничего не выражающим взглядом Тескатлипока медленно скользнул по открывшейся обзору комнате и, наконец, будто бы заметив Кавиля, уставился в упор на змеиного бога.
– Землю майя? – повторил бог ночи, на этот раз оскаливаясь в едкой усмешке. – Ты ее видишь, эту землю? Или твои косенькие глазки косят прямиком в другое измерение, где блядские чешуйчатые глисты в перышках, обожравшись ебучих сердец, мирно греются на жертвенных камушках? – ацтек подошел ближе к майяскому богу, издевательски заглядывая тому в глаза. – Какая, нахер, земля? 
Земля, за которую они проливали кровь и не хуже бешеного зверья грызли друг другу глотки. Не потому, что свербело во всех местах и до черта хотелось побесоебить с копьями наперевес, а потому что так было нужно, потому что изначально у них не было ничего: ни домов, ни полей – лишь одна несгибаемая надежда на чудо и вера в бесконечно светлое и сияющее будущее. Земля, которую они по крупицам отвоевывали у природы, сооружая чинампа – блядские насыпные чинампа из илистого дерьма, на которых вырос впоследствии красивейший город посреди озера. Город, что нагрянувшая христианская мразь стерла с лица земли, по камешкам разобрав древние храмы; переплавив несметное число золотых сокровищ в тусклые безликие слитки. Все это не имело никакого отношения ни к Кавилю, ни к майя, ни даже к той земле, о которой говорил змеиный бог. Мысли ацтека, заботливо укутанные наркотической вуалью, самостоятельно выбирали себе направление, расцветая омерзительными язвами на теле истерзанного божественного рассудка. Тескатлипоке по-прежнему было искренне насрать и на майя, и на их шизоидных божков, и даже на гребаные джунгли, что стремительно пожирали остатки древней культуры, проламывая каменную кладку неудержимыми зелеными щупальцами. Ацтек ни на секунду не задумывался о родственном народе, что долгое время в условиях своей самобытности жил в гармонии, как с неугомонной природой, так и с самим собой. В конце концов, от них ведь хоть что-то сталось, тогда как Теночтитлан сравняли с землей, вырезав население, как скотов.
– Каким дерьмом ты так обдолбался, коли по-прежнему видишь эту мифическую землю?
Тескатлипоку окончательно захватили эмоции, что теперь, подхлестываемые кокаином, застарелой злостью и жгучим отчаянием выплескивались на голову давнего майяского недруга обильным потоком бессмысленных словесных помоев и необоснованных упреков. Естественно, он не заметил прозвучавшей в вопросе Кавиля горькой иронии, а потому продолжал самозабвенно бушевать, не сильно задумываясь о том, как подобные припадки могут восприниматься хозяином квартиры, явно не ждавшим гостей – тем более настолько неадекватных.
– Это ты называешь своей ебаной землей? – Тескатлипока достал из кармана переломанное распятие, навязчиво тряся им перед глазами майя. – Ты не считал, сколько такой гребучей хуйни понатыкано на твоей блядской земле? – в голосе бога ночи отчетливо сквозили истеричные интонации, а перед глазами до сих пор отчетливо стояли обряженные ягуарами человеческие паскуды, осеняющие себя крестным знамением.
– В пизду такую землю… – с досадой подытожил ацтек, роняя на пол оскверненный символ монотеизма.

[AVA]http://static.diary.ru/userdir/1/4/1/9/1419342/82675698.png[/AVA]Резкий запах горелого дерева резанул по обонятельным рецепторам – и бог ночи бросил взгляд на тлеющие под ногами деревянные останки материального воплощения христианского бога. Некогда другое земное воплощение самого Тескатлипоки было живым: мыслящим, чувствующим, дышащим ради того, чтобы умереть в назначенный час, знаменуя своей смертью новое рождение бога. Их называли варварами, кровожадными идолопоклонниками, без сожаления разрушая их храмы, уродуя каменные изваяния богов, чтобы водрузить на их место отвратительные кресты. Испанцы презирали идолопоклонничество, но чем был их распятый на куске дерева Спаситель, что сейчас, источая противный смрад, вяло дымился, брошенный под ноги позабытым индейским богам? Чем была эта обугленная головешка с наспех выточенным подобием человеческих эмоций на подобии человеческого лица, как не идолом? Бессловесным. Бессмысленным. Не трогающим ни сердце, ни душу. Пустым. От кого и чего призван был спасти наивных индейцев этот мутный еврей с постной миной и в драных обносках? От их культуры? От их традиций? От мудрости и живой непосредственности? От тонко чувствующей души и открытого разума? Эти вшивые немытые скоты кривили морды, глядя на разукрашенные лица индейских богов и брезгливо воротили носы, тыкая пальцами в окровавленные жертвенные камни. Они проклинали смерть, обращая в свою веру оружием; воспевали искусство, уничтожая шедевры местных мастеров; им претила кровь, но они проливали ее целыми реками.
Тескатлипока не стал упорствовать, когда Кавиль вдруг поволок его куда-то через всю квартиру. Волна праведного возмущения, еще мгновения назад захлестнувшая ацтека с головой, теперь отступила так же внезапно, и отныне богу ночи не было дела вообще ни до чего. И если бы сейчас Кавиль грубо выставил его за дверь, Тескатлипока попросту бы развернулся и молча ушел – ему было плевать.
Ограниченное стенами тесное помещение сменилось открытым пространством – и почувствовавший наконец свободу взгляд благодарно заскользил по мерцающей озерной глади. Майяский бог вновь говорил о земле своего народа, а Тескатлипока продолжал безучастно таращиться на монотонно шуршащую воду, не видя в ней ничего, кроме мерно перетекающих под дуновением ветра серебристых волн.
Бесцветная картинка ложного умиротворения разом сменилась, стоило лишь Кавилю в прямом смысле дотронуться до сознания ацтекского бога. Вода уносила за собой растянувшиеся вязкие кровавые щупальца, опутывающие мертвые людские тела. Остатки народа, что еще недавно безраздельно властвовал в этих местах, отвоевывал у джунглей свое право на жизнь, прислушивался к природе и чтил суровых богов, теперь безвольным хламом прибивало к песчаным берегам озера. А в это время на суше горели деревни, вырубались леса, разграблялись гробницы, рушились величественные храмы. Пройдет каких-нибудь ничтожных несколько веков – и современные потомки некогда гордого народа будут плясать, обряженные в разноцветные перья, на улицах нынешних городов; плясать на потеху толпе, дабы обеспечить свое ничтожное существование и не сдохнуть паскудной сволочью где-нибудь в сточной канаве. Они пляшут средь бела дня, никогда не забывая испросить на сон грядущий спасительного благословения у неизменно чернеющего на стене распятия. По воскресеньям они завывают в церквях, давятся яйцами на ебучую Пасху и развешивают красные носки по стенам на блядское Рождество. И точно так же они сваливают в лесу кучку камней, непременно впихивая в свободные места все те же ненавистные кресты, и режут куриц, окропляя убогое подобие традиционных жертвенников свежей кровью. Ебаной куриной кровью.
Между тем прямое включение родом из подыхающего майяского прошлого прекратилось. Стихли и слова змеиного бога. Ацтек молча проводил взглядом скрывшегося в недрах квартиры Кавиля, а сам еще с минуту стоял на балконе, равнодушно глядя на озеро. Едва ли увиденное в воспоминаниях своего давнего врага всерьез поразило Тескатлипоку. Едва ли он открыл в осколках чужой боли что-то новое для себя. Он видел, как чужеземцы рушили родной город; видел, как его народ умирал, пораженный невиданной ранее разлагающей тело заразой. Это можно было бесконечно прокручивать в памяти, этим можно было щедро делиться с друзьями и первыми встречными, но все это ничего не меняло.
Он нашел Кавиля на кухне, скользнул взглядом по рассыпанному на столе порошку, а затем и по самому змеиному богу.
– И что ты намерен делать? Упорешься до пернатых змеев и станешь искать, с кем еще поделиться личной драмой с элементами второсортного хоррора? – Тескатлипока издевался. Желчно и намеренно. Увиденное все-таки не оставило ацтека равнодушным, только всколыхнуло вовсе не жалость по отношению к загубленному народу, но острую, выжигающую изнутри злость.

[AVA]http://static.diary.ru/userdir/1/4/1/9/1419342/82675698.png[/AVA]– Не вставляет, – честно признался ацтек, подходя к столу, за которым майя предавался бесхитростному унынию. Бог ночи бесцеремонно мазнул пальцем по раскуроченной ножом столешнице, подцепляя белые кристаллики «снежка», задумчиво облизал палец и вновь задержал взгляд на своем собеседнике.
– Тебе не надоело резать эту мразь поштучно? – с беззлобной иронией поинтересовался Тескатлипока. Вопрос, в сущности, был риторическим, и ответ на него им обоим был прекрасно известен. Любой из них, не раздумывая, извел бы эту скверну до основания, имей за спиной хотя бы скудные остатки полноценной паствы – не безвольного стада того унылого дерьма, что, называя себя потомками благородных людей солнца, калечило пернатую шваль и скакало в разноцветных шмотках на улицах, зарабатывая себе дешевую популярность у иноземных зевак, – но тех, искренне верящих, лелеющих в душе и в сердце имена древних богов, когда-то подаривших жизнь и процветание великим народам.
– В ста двадцати километрах от Мехико есть город… – издали начал ацтек, устраиваясь за столом напротив майя и завороженно наблюдая, как блестящее лезвие, воткнувшись острием в видавшую виды столешницу,  всколыхнуло вокруг себя крошечные белые песчинки. – Некогда процветающий город моего народа, где христианские скоты возвели свой ебучий сарай, называемый ими храмом, прямо на руинах разрушенного теокалли. – Тескатлипока на мгновение замолчал, словно пытаясь вытащить из недр памяти воспоминание о том, как выглядело названное место до того, как оказалось осквернено ложной чужеродной святыней.
– Я хочу стереть эту блядскую хибару с лица земли, – продолжил ацтек, понизив голос до свистящего шепота, – разобрать по камням, как когда-то испанские твари сделали это с моим городом.

Кавиль молчал. Он услышал ацтека и его невысказанное напрямую предложение общими усилиями стереть христианскую халупу с руин теокалли. Майя не сдержал усмешки – он бы никогда не догадался, что за неожиданным визитом Тескатлипоки кроется решение ацтека перефразировать с точностью до наоборот расхожую фразочку «живи вместе, подыхай один».
Майя видел этот лицемерно показательно скромный оплот монотеизма, что в силу природного рельефа долины возвышался над чужими землями, являя собой незримое торжество и нерушимость новой блядской религии. Кавиль услышал и понял, что такой поход, скорее всего, поставит точку в существовании и Тескатлипоки, и его, если он ответит согласием. Впрочем, о последнем он не раздумывал и секунды.
– Что, получше компании не нашлось? – наконец, двусмысленно усмехнулся Кавиль. Выдернул застрявший в столешнице нож – славная железка еще пригодится. Едва ли христианские скоты будут стоять и смотреть, как их блядский божий дом разбирают на части.
Ебучая религия прикрывалась лживыми догматами о милосердии и всепрощении, сраный монотеизм терзал свой материк бессмысленной резней за одного и того же бога, а потом утопил в крови и чужие земли. Под маской милосердия христианства крылась уродливая, злобная и кровожадная тварь, и теперь богам выпал шанс напоследок плюнуть ей в рожу.
Кавиль не стал изгаляться и издевательски спрашивать, что же довело бедного ацтекского боженьку до порыва по-крупному накозлить христианам и что явилось последней каплей, задавшей его вектор направления на Чолулу. Мысли эти мимолетно пронеслись в затуманенном рассудке и там же остались невысказанными.
Майя не слишком тешил себя надеждами, что их силенок на многое хватит, особенно если растратить их остатки на перемещение к месту событий. Кавиль порылся в навесном шкафу, извлек оттуда еще один пакетик с кокаином и бутылку мескаля. Кокс он небрежно бросил богу ночи.
– Ехать долго, – предупредил Кавиль и с ухмылкой продолжил. – Надеюсь, ты не растеряешь свой энтузиазм… А еще, что тебя не укачивает, и ты не заблюешь мне машину.

[AVA]http://static.diary.ru/userdir/1/4/1/9/1419342/82675698.png[/AVA]Варварская майяская скотина отличалась редкостной неразговорчивостью, чем невольно бесила ацтекского боженьку. В какой-то момент Тескатлипока, отбросив мысли о том, что если и стоило ввязываться в эту сомнительную авантюру, то выбранная компания была единственно верной, даже успел пожалеть, что вынужден был сейчас лицезреть сию унылую рожу. А рожа, надо сказать, вела себя пофигистично сдержанно, что являлось, пожалуй, единственно здравым решением, когда дело касалось бурного проявления эмоций крайне тонко организованной ацтекской душонки.
Опустившаяся на землю ночь принесла с собой долгожданную прохладу, немного развеяв кокаиновую завесу в мозгах, но не успев при этом вернуть податливую мысль на прежние рельсы, задав угрюмо-фаталистическое направление. Тескатлипока изредка продолжал возмущенно ворчать, то и дело отпуская в адрес Кавиля мелкие гадкие комментарии. Наконец, свыкшись с мыслью о том, что задевать это косоглазое бревно, в сущности, бесполезно, ацтек окончательно умолк, выражая свое раздражение теперь разве что периодическим преувеличенно громким громыханием посторонними предметами. Мающийся от безделья бог ночи находил врытые в землю булыжники, принимаясь за каким-то бесом долбить по ним каблуком ботинка, поднимая тем самым в воздух мутные облачка пыли. Бездушная каменюка предсказуемо не отвечала взаимностью – и Тескатлипока терял к оной всяческий интерес, переключая внимание на что-нибудь еще. В этой убогой глуши, в темноте блуждающему взгляду было не за что зацепиться – и боженька с досады вспоминал о своем майяском спутнике, возобновляя мелочные упреки. Бухтел ацтек уже больше по привычке и чтоб хоть как-то оградить себя от назойливых попыток неумолимо проясняющегося рассудка с новым запалом макнуть его с головой в гнилостную жижу того депрессивного дерьма, что успело прочно обосноваться в душе. И когда в ответ на очередной незатейливый бубнеж со стороны бога ночи майя попросту молча сел в машину и, вздымая клубы пыли, газанул с места, Тескатлипока не успел вовремя среагировать. Спустя мгновение «камаро» резко сдал жопой назад, и из окна переднего сидения в ацтека полетела початая бутылка мескаля.
– Какого хуя?.. – только и сумел проговорить до глубины души пораженный боженька, никак не ожидавший подобной подставы. Вопрос не нес в себе никакой смысловой нагрузки, и Кавиль его, скорее всего, даже не услышал, но в голосе ацтека прозвучала почти искренняя обида, смешанная напополам с изумлением.
Проводив ошарашенным взором стремительно удаляющиеся и наконец скрывшиеся во тьме красные огни, Тескатлипока растерянно взглянул на брошенное рядом проколотое колесо, затем перевел взгляд на воткнувшуюся в песок бутылку мескаля. Подобрав последнюю, ацтек яростно отвернул крышку и от души приложился к стеклянному горлышку, безостановочно вливая в себя саднящую глотку жидкость. Глянув по сторонам и окончательно удостоверившись в том, что в это блядской дыре нет ничего, кроме драной покрышки и убойного пойла, бог ночи уселся на землю, пошарил в карманах, выуживая пакетик с коксом, где теперь лишь одиночные белесые песчинки грустно ссыпались со стенок. Ацтек смял бесполезную целлофанку и с досады отшвырнул в сторону, обреченно откинувшись назад и безвольно растянувшись во весь рост на песке. Невозмутимую черноту ночного неба серебристо-сиреневым росчерком пронзала лента млечного пути. В неисчислимой россыпи звезд взгляд изредка натыкался на летящие по заданной траектории спутники; улавливал отдельные вспышки – остаточные следы от взорвавшихся небесных тел, заплутавшие в просторах Вселенной и опоздавшие на сотни световых лет. Тескатлипока закрыл глаза, нащупывая рукой зарытую в песке бутылку и выливая на себя остатки мескаля.
– Блядь… – тихо выругался в звенящую пустоту бог ночи, уделавшись алкогольным дерьмом, как последнее криворукое чудовище.
Безуспешно попытавшись отряхнуть с себя разящую спиртом дрянь, ацтек наконец поднялся и, пнув напоследок пустую бутылку, вяло поплелся вдоль дороги. Он не засекал время, и ему было решительно насрать, какую отметку перевалили стрелки часов, когда притупившееся божественное чутье уловило ауру майяской заразы. Еще через какое-то время впереди замаячили скудные огни заправочной станции – недобитого призрака цивилизации посреди выжженной безлюдной дыры. Вскоре показался и чернеющий зад знакомого «камаро». Тут же собственной персоной отсвечивала небезызвестная змеиная паскуда.
С мордой кирпичом, молча и намеренно не ускоряя шаг, Тескатлипока доплелся до машины, смерив майя полным невысказанной ненависти взором, и так же сжав зубы, не говоря ни слова, уселся в машину, тотчас же захлопнув за собой дверь с демонстративно громким стуком.

[AVA]http://static.diary.ru/userdir/1/4/1/9/1419342/82675698.png[/AVA]С тех пор, как Тескатлипока, чувствуя себя до глубины души обиженным, вновь уселся в машину, он всего раз нарушил свое показательное молчание – и то лишь для того, чтобы огрызнуться в ответ на глумливые подъебки майя. После ацтек снова затих и безразлично уставился в окно, всем своим видом давая понять, что ему нет никакого дела до отсвечивающей рядом индейской заразы, вся нехитрая задача которой в данный момент сводилась только к тому, чтобы доставить в целости их божественные тушки в пункт назначения.
Небо за окном плавно меняло тональность, окрашивая унылую местность золотисто-розовыми бликами. Наркота окончательно отпустила: божественный организм эта дрянь попросту неспособна была удерживать достаточно долго и, посему, чтобы достичь нужного эффекта, им требовалась пичкать себя этим дерьмом в неуемных количествах, от которых любая смертная тварь давно бы уже двинула кони. Мысли в голове ацтека более не скакали оголтелым полчищем блох под напором смердящих дустом пенных наплывов. Они даже не тянули сопливые ложноножки в направлении персонального глубоколичного душевного болота, но благоразумно замолкли, подарив разуму блаженную передышку, пришедшую с редкой возможностью не думать вообще ни о чем.
Из этого состояния умиротворенного бездействия ацтека выдернул вновь свернувший с заданного пути майя и возвестивший о своем желании не отказывать себе в мелких сиюминутных радостях перед тем, как настанет наконец миг отослать этот блядский мир, а заодно и свое никчемное в нем существование ко всем чертям. Тескатлипока неопределенно пожал плечами, никак не комментируя услышанное, выбрался из машины и поплелся вслед за Кавилем.
Спустя несколько минут, вдыхая терпкую горечь горячего кофе, он безучастно смотрел в окно на искрящуюся в лучах занимающегося рассвета и по-прежнему пустующую трассу.
– Думаешь, мы непременно сдохнем? – спросил бог ночи совершенно безэмоциональным тоном. На Кавиля он не глядел, продолжая все так же равнодушно созерцать унылое пространство за окном случайной придорожной забегаловки.
Змеиный бог ответил не сразу. Некоторое время он точно так же невозмутимо смотрел на неумолимо разгорающийся рассвет, потом отхлебнул из дешевого бумажного стаканчика и с блуждающей усмешкой посмотрел на притихшего ацтека:
– Можем и не сдохнуть, – спокойно отозвался майя.– Если вся та забившаяся по лесам шваль прямо сейчас начнет усердно славить Тескатлипоку и Кавиля. Как думаешь, может им позвонить – сказать, чтобы начинали?
– Я бы предпочел, чтобы нас поддержали на месте, – усмехнулся ацтек, переводя взгляд на свой кофе. – Представляешь толпу ебанутых на всю башку ряженых «ягуаров», бодро марширующих по ступеням теокалли прямиком на утреннюю мессу?
Он поболтал дымящуюся жидкость в пластиковом стаканчике, отхлебнул и снова уставился в окно.
– Для христиан это стало бы нежданчиком, – согласился майя. – Особенно, когда их головы покатились бы по ступенькам храма.
Кавиль снова приложился к кофе и продолжил:
– Ну, так это мы и без ягуаров сможем провернуть.
В ответ бог ночи только неопределенно хмыкнул и задумчиво пошарил по карманам, с досадой обнаружив там лишь горстку песка, налипшего на ткань в ходе занимательных ночных приключений.
– У нас больше ничего не осталось? – спросил Тескатлипока, поднимая взгляд на майяского бога. – А то ведь Чолула еще нескоро…
– У этих утырков должно что-то быть, – ответил Кавиль и, залпом допив остатки кофе, поднялся из-за стола.
Майя подошел к прилавку, где полудремал совсем не радостный ранним гостям патлатый сонный мексикашка. Прямо и без обиняков Кавиль объяснил, что его интересует, и после недолгого колебания хозяин захолустья выложил перед ним пакет травы. Или позабористее дряни здесь не водилось, или мексикашка побоялся выкладывать товар незнакомой индейской роже – майя не стал допытываться. Сгреб пакет с травой, шагнул в сторону загруженных всякой дрянью полок в поисках мескаля и наткнулся взглядом на цветастую перьевую херню, которая не имела ничего общего ни с ацтекскими головными уборами, ни с майяскими. Дешевый безвкусный ширпотреб, что на радость оголтелым туристам штампуют в каждой блядской подворотне. Со злорадной улыбочкой Кавиль схватил перьевую хрень, расплатился и вернулся к ацтеку.
К Тескатлипоке он подошел со спины, бросил перед ним пакет с травой, справедливо полагая, что наркота действенно отвлечет внимание ацтека.
– Я решил, что сдохнуть ты должен как истинный ацтек при полном параде, – беззлобно заявил Кавиль и водрузил на голову Тескатлипоки внушительный венец с торчащими во все стороны перьями.
Увидев шмякнувшийся на стол прямо перед его носом пакет, ацтек не успел возмутиться на тот счет, что трава – это вовсе не предел мечтаний привыкшего к более убойному дерьму боженьки. Внимание Тескатлипоки живо переключилось на упавшую на голову хрень. Он инстинктивно тряхнул башкой – и перьевая фигня мгновенно сползла на глаза. Тескатлипока стянул с головы пернатую штуку, повертел в руках, разглядывая длинные перья, и искренне заржал.
– Даже и не знаю теперь, насколько велики твои шансы не почувствовать себя унылым бомжом рядом с таким замечательным боженькой, – выдал названный боженька, муслявя в руках перьевую херню и давясь от приступов истеричного хохота. В последнее время – с того самого момента, как принял решение ввязаться в сомнительное предприятие, – Тескатлипока на все реагировал преувеличенно неадекватно. Он намеренно вытравлял из сознания навязчивые мысли о том, чем все это может закончиться, тем самым не оставляя себе не малейшего повода отступить от намеченного плана.
Боги покинули заведение, когда на улице уже окончательно расцвело, а мимо замызганных окон придорожной травиловки проехала первая за минувшие несколько часов машина. Оставшийся отрезок пути преодолели без остановок, укуриваясь прямо на ходу. Не должно примитивным варварам являться в христианский храм благопристойными лапушками – гляди еще примет местная просветленная шваль за своих.

[AVA]http://static.diary.ru/userdir/1/4/1/9/1419342/82726059.png[/AVA]Спустя несколько часов езды, когда «камаро» припарковался на краю оборудованной смертными мразями автомобильной стоянке у подножия древней святыни давно сгинувшего ныне солнечного народа, Тескатлипока окончательно понял, что здесь их путешествие и окончится. Во всех смыслах, ибо наивно было тешить себя грезами о радужном будущем и удовлетворении от справедливого возмездия. Со стороны трассы на стоянку заруливал очередной туристический автобус, выложенная плиткой дорожка с обеих сторон уходящих вниз склонов невысокого продолговатого холма была обнесена сетчатой заградительной решеткой, чтобы раззявившие рты твари ненароком не навернулись, когда в очередной раз попрутся стадом с целью запечатлеть себя на фоне поруганной реликвии. Впереди, у входа во внутренние галереи оскверненного теокалли уже галдела беспорядочная пестроликая толпа, а на фоне всего этого цивилизованного мракобесия с издевательской невинностью, так похожей на жестокую насмешку, бликами утреннего солнца игриво мерцали бледно-желтые узорчатые купола христианского божьего дома.
Ацтек с отвращением сплюнул, переведя взгляд на сколотые временем и тысячами пар людских ног каменные ступени некогда поражающей воображение пирамиды в честь бога-творца мира и человечества, покровителя жречества и науки, бога просвещения и культуры. Блядской, мать ее, культуры, которая сейчас, спустя века, буквально вытирала ноги о святыню своего благодетеля, используя ярусы каменной кладки в качестве подиума, нерушимого постамента для гребучего христианского сарая.
Переводя взгляд с облепившей склоны пирамиды толпы на глумливо поблескивающие купола храма, Тескатлипока искренне и от всей своей искалеченной, обессилевшей души ненавидел тех немытых скотов, что однажды причалили к границе их мира, разобрав оный на стройматериалы. И сейчас, с отвращением глядя на то, как голосящий людской базар, вооружившись «айфонами», оккупировал спуски во внутренние галереи полуразрушеного теокалли, бог ночи в равной же степени ненавидел своего дражайшего братишку – бога-демиурга, милостивого и благопристойного владыку, – а вместе с ним и всю бесхарактерную шоблу псевдобожественного ацтекского ничтожества, по ошибке прозванного его говеной родней. Ебал он такую родню: безвольные и бессловесные суки, заныкавшиеся по углам, точно мыши по норам. Они видели, как христианские гниды дробили теокалли на части, выкладывая из окропленных жертвенной кровью камней свою уродскую, увенчанную крестами халупу. Они видели, как обряженные в перья паяцы трясли безыскусной пародией на боевой чималли, отплясывая на площадях на потеху толпе. Они видели, как умирала родная культура, как издыхал гнилой, пораженный неизлечимой заразой монотеизма родной индейский мир. Они видели жестокую, изуверскую смерть – и она их устраивала. Тескатлипока отказывался понимать свой народ – те жалкие ошметки, что от него остались и которые назывались таковым лишь в силу физиологического кровного родства. Этот жалкий сброд более не был его народом. Бог-покровитель, которому больше нечего оберегать, не за что бороться, и жить тоже незачем.
Поправив кричащую пернатую фиговину на голове и не говоря ни слова, бог ночи уверенным шагом направился в сторону величественной каменной лестницы, что отныне вела прямиком к дверям христианского храма. Взгляд уперся в застывшие в скорбном благоговении фигуры ангелов, воззрившихся на выраставший на подходе к храму, словно уродливая насмешка, католический крест. Боги не сговаривались, когда позволили никчемным остаткам собственного былого могущества вывернуть эту дрянь с корнем, размозжив к чертям постные ангельские рожи. На хлынувшую со ступеней пирамиды испуганную толпу ацтеку было плевать – все его внимание было сосредоточено на дверях злополучной католической норы.
Страх зловонным душком потянулся от алтаря, где застыл в нелепом недоумении носитель слова божьего; смердящая зараза страха ползла по стенам, марая лики намалеванных на иконах святых; гнилой волной она всколыхнула людскую массу, вскочившую с насиженных мест – и вся эта тошнотворная дрянь достигла сущности двух языческих богов, замерших на пороге чужой святыни.
Люди в ужасе ломанулись к выходу, когда разукрашенные, точно черти, варвары устроили резню прямо в божьем доме, наплевав на догматы, угрозы страшным судом, адские котлы и прочую христианскую поебень, коей отродясь не водилось на этой земле.
Лицо ацтека исказила безумная ухмылка, когда он неотрывно следил, как густая еще теплая кровь только что выдранного из груди просветленной католической овцы сердца вязкими ручейками поползла по руке майяского бога. Тескатлипока шагнул в сторону все еще глупо таращившегося на последние трепыхания своей жизни в руках майя священника. С финальной судорогой подыхающего сердца ацтек грубо толкнул безвольное тело к маячившему у того за спиной кресту и, удерживая одной божественной влей труп в вертикальном положении распластанным аккурат на кресте рывком содрал остатки церковной рясы. Не отводя взгляда от мертвого тела, бог ночи молча взял у Кавиля нож и отточенным движением полоснул по грудине трупа, оставляя ровный неглубокий надрез. Металлическое лезвие острием вверх плавно вошло под кожу и заскользило по направлению к подбородку, очерчивая его дугообразной линией, что обрывалась у мочек ушей. Аккуратно разведя края раны, ацтек подцепил пальцами отделенную от мышц ткань и потянул в стороны, обнажая красную, сочащуюся кровью плоть. Лезвие с нажимом скользнуло ниже, продлевая надрез в сторону брюшины. Восприятие окружающей реальности притупилось. Ощущая под пальцами лишь влажную, мгновенно остывающую плоть; чувствуя, как кожа тонким слоем с характерным чавканьем отделялась от мяса, Тескатлипока не замечал первобытного ужаса, плескавшегося в глазах одуревших смертных, на свою беду замешкавшихся у дверей. Резким движением ацтек сдернул широкий пласт кожи вместе с мышечной прослойкой и мясом с живота мертвеца – дохлый святоша предстал пред своим богом, открывая тому обзор на истинную чистоту и непорочность своего богатого внутреннего мира.
Наконец, потеряв всякий интерес к освежеванной католической скотине, Тескатлипока пинком отшвырнул бесполезную кровавую куклу. Боги вспомнили о первоочередной цели своего визита, направившись к выходу. Не внутренняя шваль бесила забытых покровителей загубленного народа, но сама уродская отстроенная на костях индейцев лачуга – ей не было места на этой земле.