Кость с хрустом переломилась. Голень мгновенно набухла краснотой подкожной гематомы, а из-под кожи выступил острый белесый осколок. Человек судорожно дернулся, силясь убраться от назойливой компании и раздирающей его на части боли. Майя оценивающе посмотрел на перелом, неодобрительно качнул головой. Удар был слишком слабым. Еще один пинок, и под металлическими сводами прокатился приглушенный кляпом стон. Прежде чем вплотную заняться своим клиентом Кавиль предусмотрительно заткнул тому рот – резкие звуки отвлекали его работы и откровенно бесили.
Майя, безмятежно улыбаясь, посмотрел на покрытое испариной лицо человека. Впрочем, человеком тот был весьма условно. Примерно так же, как и Диего Веласкес. Однако причиной повышенного интереса Кавиля к неудачливому субъекту стала вовсе не его человеческая ипостась, не личные счеты и уж, конечно же, не банальный раздел влияния. Нет, она была намного проще, и в этой простоте крылся смертный приговор для подвешенного на грязном складе существа. В потусторонних кругах редко что-то остается тайной слишком надолго. Так или иначе, вся грязь со зловонным бульканьем всплывала на поверхность в ошметках чужого дерьма и с отчетливым крысячьим запашком.
В другой раз внезапный зомби-апокалипсис не вызывал бы у Кавиля столь болезненного острого интереса и желания выудить суку, что потрудилась устроить эту дешевую клоунаду. Майя был не в обиде на едва не похеренную сделку с шумером, в целом ему было глубоко похуй, как дальше пойдут его дела с главой чужого пантеона. Шаловливая паскуда задела майя, когда бесцеремонно пролезла в его сознание, выудив слишком личное и в особо извращенной форме зашвырнув ему это в рожу. Если целью блядского перфоманса было выбесить майя или привлечь его внимание, то ебучий затейник с успехом справился и с тем, и с другим. И в качестве бонуса получил еще и личного врага. Вопреки устоявшему образу варваров-потрошителей Кавиль не считал себя злобным выродком, с упоением наматывающим чужие кишки на локоть. Он не брезговал проделывать эти незатейливые анатомические манипуляции, когда на то была действительно веская причина. Или непреодолимое желание утопить мразь в его собственной требухе.
Майя мог бы внушением заставить ублюдка расколоться и без лишней грязи узнать нужное имя. Все что угодно… Мог бы, если бы как никогда не жаждал влезть в варварскую шкурку. Все необходимое он узнает через голос боли.
Кавиль неторопливо развязал и вытащил кляп из пасти существа. Злобной радости ему добавляло осознание, что эта мразь – ифрит, выходец из клоаки монотеизма.
- Сука… - тот сверлил его раскрасневшимися глазами. – Чтоб ты сдох, падла… Ублюдок.
Ему было чертовски больно и безумно страшно от понимания – шоу только началось.
- Допустим, когда-нибудь я сдохну, - согласно отозвался майя. – Но ты ведь знаешь, в чем разница между нами – я вернусь, а ты нет.
Он снова безмятежно улыбнулся, неторопливо взрезая изгвазданную кровью футболку. Ифрит безуспешно пытался отодвинуться от пляшущего в опасной близости от кожи лезвия – крепкая цепь надежно удерживала его на месте. И все же… он слишком много дергался. Кавиль наступил ему на покалеченную ногу, и по ушам неприятно резануло криком. Майя мрачно усмехнулся, с любопытством посмотрел на побледневшее лицо мусульманского выродка.
- Неужели уже сейчас так больно? – ответа он не ждал, рванул изрезанную ткань и отбросил в сторону.
Ифрит извивался и хрипел. Конечно, ему было больно. Очень. Но пока очаг боли был только один. Майя крепко ухватил его за шею. В грудь ткнулось острое лезвие.
- Рассказывай, - посоветовал Кавиль. – И все закончится быстро.
Он догадывался, что ифрит взбрыкнет и, не дожидаясь его реакции, ощутимо надавил на рукоять ножа. Лезвие легко рассекло кожу и, повинуюсь движению руки бога, плавно заскользило под ключицами, вдоль груди, по животу, вырисовывая на теле растянутый неправильной формы круг. Ифрит сдавленно выл. Пытался увильнуть от безжалостно лезвия, дергался и напарывался на нож еще сильнее. По его лицу градом текли бусины пота, а в глазах застыла восхитительная пелена боли и животного ужаса. Майя понял – он расскажет. Не прямо сейчас, но выложит все… И нужное ему, нет. Только чтобы прекратить. Порождение чужой, могущественной религии на поверку оказалось таким же уязвимым к боли, как и все.
Нож ненадолго отправился в карман куртки Кавиля. Бог снова пристально смотрел на измученное и все еще такое далеко от смерти существо. Как никто другой он знал, что их смерть конечна, и вместе с тем был прекрасно осведомлен, как долго удерживать существо на границе жизни и смерти. Он будто бы давал ему передышку – перед тем как продолжить свое развлечение. Предлагая понять, как скоро он окажется в состоянии, когда его тело начнет напоминать клубок оголенных нервов.
- Рассказывай, сука, - повторил Кавиль и, ухватив пальцами надрезанную кожу, потянул ее вниз. Его снова оглушило пронзительным воплем. Устойчивость существа играла с ним дурную шутку. Человек мог бы отключиться и впасть в спасительное беспамятство, существо же сполна наслаждалось ощущениями от обнаженной грудной клетки.
Скользкий шмат кожи с хлюпаньем упал на пол.
- А потом я срежу твою рожу, - доверительно произнес майя.
- Пошел нахуй… - процедил ифрит и этим дал отмашку Кавилю возвращаться к работе.
Еще на заре зарождения цивилизации народ майя говорил на языке силы. Их главным аргументом оставался обсидиановый клинок, а средством убеждения враждебного племени – вырезанные сердца их вождей. Бесчеловечно жестокий и вместе с тем простой нрав унаследовали и их боги. И сейчас черная сущность бога стихий убеждала его делать все медленно, мучительно медленно, незатейливо воздавая кровавый гимн богам и мертвым людям солнца. Кавиль ощущал, как неумолимо вытесняется первичная цель, безнадежно растворяясь в звериной потребности и холодном ликовании варварского бога.
Майя повел головой, он словно еще дрейфовал рядом с точкой, где здравый смысл еще имел право голоса несмотря на голосящие первобытные инстинкты. Ухватил за горло потрепанного мусульманского выродка, сдавил с силой горло, глядя прямо в горящие бессильной злобой глаза. Он кожей ощущал, как затихает пульсация крови, знаменуя угасание жизни – смерть стала бы дорогим подарком для ифрита. Они оба ждали. Арабский ублюдок – когда его сердце сделает последний удар, майя – когда его жертва подойдет к точке невозврата, шаткой границе жизни и смерти. Он хотел показать ему, как хорошо на той стороне в безмятежном посмертном спокойствии, где нет ни боли, ни страха, ни разъяренного божка с богатой фантазией. Где нет никого и ничего.
И когда Кавиль понял, что ифрит заглянул за эту грань, ощутил благостное спокойствие самого бесстрастного явления этого блядского мироздания, он разжал хватку – к вящей досаде измученного мусульманина.
Что-то изменилось во взгляде майя.
Кавиль до последнего глушил болезненное чувство задетого личного, убеждая себя, что спрашивать он будет с заказчика, а не с разменной пешки вроде этого пока еще живого истекающего кровью куска мяса. А теперь безразличие палача сменилось злым голодом древнего бога.
Когда он заставил себя остановился, в красных опухших глазах ифрита вместе с последними проблесками сознания осталась только беззвучная просьба – закончить все. Глядя на изувеченное существо, как вместе с кровью из него вытекают остатки едва держащейся жизни, майя отстраненно подумал, что он мог бы выжить. Не человеческими средствами, но божественной энергией. Возможно, даже его, хотя майяский бог никогда не тянул на универсального донора.
Он мог бы выжить, невзирая на переломанные ноги и освежеванную шкуру.
Одним точным движением Кавиль перерезал ему глотку, вместе с вырывающейся кровью впитывая в себя недолгую предсмертную агонию существа, и наконец, последний удар сердца, знаменующий собой безоговорочный конец в существовании ифрита.
Перед тем как взгляд окончательно потух, Кавиль разглядел там короткий отсвет благодарности – за освобождение.